BiologyExperts

Возможности мозга, имеющего огромное множество мыслей, чувств и восприятий, отдельных от обычного настроения, вероятно аналогично двойной индивидуальности, движимой привычкой, когда та действует подсознательно, с почтением к более энергичному "Я"…

Записная книжка (1838)

Нарисованная к сегодняшнему дню картина человеческой природы в целом нелестна.

Мы тратим наши жизни на отчаянное стремление к статусу; мы увлечены социальной оценкой в довольно буквальном смысле и зависим при этом от нейротрансмиттеров, которые мы вырабатываем, впечатляя чем-то других людей. Многие из нас претендуют на самодостаточность, владение моральным компасом, приверженность нашим ценностям и возможность им следовать. Но людей, по-настоящему забывающих интересоваться одобрением извне, мы называем социопатами. Эпитеты, зарезервированные для людей другого конца спектра, людей, стремящихся к росту своей значимости максимально рьяно, — «стяжатель», «карьерист» — являются лишь знаками нашей конституциональной слепоты. Мы все, в той или иной степени, — стяжатели и карьеристы. Люди, заслужившие эти эпитеты, или столь эффективны, чтобы пробудить зависть, или столь беззастенчивы, что их усилия очевидны, или и то, и другое.

Наше великодушие и привязанность имеют конкретное базовое применение. Они нацелены или на родственников, разделяющих наши гены, или на неродственников противоположного пола, которые могут помочь пакету наших генов загрузиться в следующее поколение, или к неродственнику любого пола, от которого можно ожидать ответной пользы. Более того, покровительство возможно в пользу непорядочности или преступных намерений; мы покровительствуем нашим друзьям, не замечая их недостатков, и замечаем (и даже преувеличиваем) недостатки их врагов. Привязанность может быть инструментом враждебности. Мы формируем связи, чтобы углубить трещины.

В нашей дружбе, как в других делах, мы глубоко небеспристрастны. Мы особенно высоко ценим любовь людей высокого статуса и готовы платить за неё больше, ожидая при этом меньшую любовь от них, больше им прощать. Любовь к другу может слабеть, если его (или её) статус снижается, или хотя бы не в состоянии повыситься вслед за ростом нашего. Чтобы оправдать охлаждение отношений, мы можем говорить что-нибудь вроде: "У нас уже не так много общего, как раньше". Да, в нашем статусе, например.

Можно с уверенностью назвать этот стиль поведения циничным. Но что тут нового? Ничего революционного в смысле цинизма тут нет. Некоторые даже назвали это историей нашего времени — современного августейшего преемника викторианской серьёзности.

Сдвиг от серьезности 19-го века к цинизму 20-го привёл, в частности, к Зигмунду Фрейду. Как и новые дарвинисты, фрейдисты полагали, что наши самые невинные действия подразумевают хитрые подсознательные цели. И также, как и новые дарвинисты, усматривали животную сущность в ядре подсознательного.

Но это не всё, что есть общего у дарвинизма и фрейдизма. Несмотря на всю критику последних десятилетий, фрейдизм остаётся наиболее влиятельной поведенческой парадигмой нашего времени и академически, и нравственно, и духовно. К тому же положению стремится и новая дарвиновская парадигма.

На почве этого соперничества есть смысл распутать психологию Фрейда и эволюционную психологию. Но есть также и другие причины, возможно, более важные: нюансы цинизма, в конечном счёте порождённые этими двумя школами — различны, различны и ключевые вопросы доктрин.

И дарвиновский, и фрейдовский цинизм содержат меньше горечи, чем цинизм стандартной социологической модели. Обе они полагают мотивы человека в значительной степени неосознанными; они рассматривают человека, по крайней мере, как сознательную личность, своего рода невольным сообщником. Если боль — это цена, заплаченная за внутреннюю отговорку, то человек может быть достоин как сострадания, так и как подозрения. Каждый из нас в чём-то — жертва. Именно в объяснении того, как и почему случаются такие жертвы, две поведенческие школы и расходятся.