BiologyExperts

Реальная моральная опасность не так прямолинейна. Моральные системы черпают свою силу не столько в основных принципах организмов TIT FOR TAT, при обиде наказывающих обидчиков, но в обществе, как в главном карателе. Чарльз Диккенс боялся появляться публично со своей любовницей не потому, что его накажет его жена. (Он уже оставил ее, и у неё уже было мало возможностей для этого). Он боялся позора.

И так всякий раз, когда сильный животный импульс стойко пресекается моральным кодексом: нарушение повлекло бы плохую репутацию, избежание которой — тоже сильный животный импульс. Эффективные моральные кодексы борются с огнём посредством огня.

Точнее, они борются с огнём посредством сложного механизма создания огня. Роберт Аксельрод, так любезно поддержавший своим компьютерным турниром теорию взаимного альтруизма, также изучил усиление и ослабление норм. Он нашёл, что здравый моральный кодекс покоится не только на нормах, но и на «метанормах»: общество не одобряет не только нарушителей кодекса, но и тех, кто потворствует нарушителям, ослабляя неодобрение. Будь прелюбодеяние Диккенса предано гласности, его друзьям было бы полезно сократить контакты с ним, иначе они бы сами подверглись наказанию за "нарушение режима санкций".

В этом мире норм и метанорм с косвенным и диффузным возмездием современная наука наносит урон моральной ткани общества. Нам не нужно беспокоиться о пугающем детерминизме, приглушающем гнев жертвы. Но гнев очевидцев может слабеть, поскольку они начинают полагать, что, например, флирт мужчины «естественен», биохимическое «принуждение» или, шире, карающее негодование жены является непреодолимым продуктом эволюции. Жизнь, по крайней мере, жизнь кого-то за пределами круга нашей семьи и близких друзей, становится кинофильмом, который мы смотрим со смущенной бесстрастностью абсурдиста. Вот спектр грядущей этики. Дарвинизм — его не единственный источник, и даже не биология вообще, но вместе они весьма усердно подкармливают его.

Этот базовый парадокс между рассудочной необоснованностью вины и практической потребностью в ней мало кто жаждет осознать. Один антрополог высказал два следующих утверждения насчёт развода: а) "я не хочу поддерживать того, кто говорит: "но, это запрограммировано изнутри, и я не могу с этим ничего поделать". Но мы можем с этим что-то делать. Хотя эти мотивы могут быть мощными, но на практике многие люди весьма успешно им сопротивляются"; и б) "есть мужчины и женщины, сегодня идущие по улице и говорящие сами себе: "Я — неудачник! У меня было два брака, и ни один из них не удался". Ладно, это, вероятно, естественный шаблон поведения, и они чувствуют немного лучше, когда слышат то, что я им скажу. Я не думаю, что люди должны чувствовать себя неудачниками после развода".

Каждое из этих двух утверждений правомерно, но не оба сразу. С одной стороны, корректно говорить о том, что данный развод был неминуем, будучи концом длинной цепи генетических и средовых воздействий, реализованной биохимически. Однако, подчёркивая эту неизбежность, нужно учитывать общественные настроения и таким образом влиять на будущие факторы среды и будущую нейрохимию, влияя на неминуемость будущих разводов, которых в противном случае не было бы. Характеризуя что-то как неминуемое, мы увеличиваем в будущем степень неминуемости его. Говорить людям, что они не виноваты в былых ошибках значит увеличивать вероятность этих ошибок в будущем. Истина вряд ли может быть гарантией нашего освобождения.

Или, если изложить эту мысль иначе, возможно более возвышенно — истина зависит от того, что мы скажем про неё. Если мужчинам сказать, что побуждение к флирту "глубоко естественно" и по существу неудержимо, то этот импульс (по крайней мере, на этих мужчин) может действовать именно так. Тем не менее, во времена Дарвина мужчинам говорили ещё кое-что, а именно, эти животные импульсы — грозные противники, но, прилагая постоянные и упорные усилия, их можно победить. И тогда это стало для многих мужчин истиной. Свобода воли была, в важном смысле слова, создана их верой в неё.

Можно доказывать, что в том же самом смысле их «успешная» вера в свободу воли оправдывает нашу собственную веру в неё. Но не веру в метафизическую доктрину свободы воли. В поведении самодисциплинированных викторианцев нет ничего, что бы опровергало доктрину детерминизма; они были лишь продукты их среды, времени и места, где вера в возможность самосдерживания витала в воздухе, и существовали (поэтому) жёсткие моральные санкции против тех, кто терпел неудачу при решении этой задачи. И эти люди выражают, в некотором смысле, аргументацию за насыщение теми же самыми флюидами нашей атмосферы. Во всяком случае, эти люди свидетельствуют о том, что такое влияние может работать, они — повод полагать доктрину свободы воли «истинной» в полностью утилитарном смысле слова. Но может ли такой прагматизм перевесить реальную истину, может ли самоудовлетворяющаяся «вера» в свободу воли выдержать извечную сомнительность деклараций свободы воли как метафизической доктрины? Но это совсем другой вопрос.